Посиделки трубокура

[Rantie777]

Выдадут правильные ёршики

Жесткие... а мягкие стало быть уже неправильные?

[tankist]

2Rantie777: Насчет Мамона, ты не прав.. Совершенно уверен в том, что первая трубка должна быть только новой!
Вот позже, когда уже освоится, можно поэкспериментировать и с эстейтами.Лирическое отступление )

[+] Илья Эренбург. Тринадцать трубок. Первая

     Первая

     На ней значилось: "Трубка системы доктора Петерсона". Конечно, она была
сделана  в  Германии  людьми,  придумавшими  кофе без  кофеина  и  вино  без
алкоголя. По хитрому замыслу доктора Петерсона, табачный дым, проходя сквозь
различные сложные  спирали,  должен был лишаться всех присущих ему  свойств.
Но, показывая трубку чопорному покупателю, приказчик магазина "Шик паризьен"
вынул  из  нее  внутренности  и  забыл их  вложить  назад.  Это объяснялось,
вероятно,  тем,  что  приказчик  был  молод и,  оценив  достоинства  молодой
актрисы, покупавшей жокейскую  кепку, не был склонен оценить  труды  доктора
Петерсона.
     Впрочем,   Виссарион  Александрович  Доминантов,  крупный   сановник  и
гордость российской дипломатии,  купивший трубку доктора Петерсона, оказался
не   менее   рассеянным.   Он   забыл   слова    приказчика,   установившего
непосредственную связь между немецким изобретением и долговечностью людей, и
пропажи  не  заметил. Трубку он решил  приобрести  после недавнего  визита к
первому  советнику  великобританского  посольства  сэру  Гарольду  Джемперу.
Виссариону Александровичу казалось, что в тесном кругу друзей и приближенных
трубка придаст его лицу особую дипломатичность; кроме того, в одном образе -
"с  трубкой в зубах"  - было  нечто  английское,  а  Виссарион Александрович
почитал   все,   шедшее   с  дальнего  острова,  от  политики  натравливания
континентальных держав одной на другую до горького мармелада из апельсиновых
корок. Трубку доктора Петерсона он приобрел, пренебрегая ее происхождением и
внутренней   организацией,   исключительно  из-за  ее   формы,  напоминавшей
подводную лодку. Точно такую же трубку курил и сэр Гарольд Джемпер.
     К  трубке  Виссарион  Александрович  привык  не  сразу.   Между  ней  и
папиросами, специально  изготавливаемыми  фабрикой Бостанжогло из  легчайших
сортов дюбека,  лежали вершины  искуса, отделявшие  жизнь дипломата от жизни
простого  смертного.  Трубка  часто   гасла,  горчила  во  рту  и  требовала
тщательного  ухода. Как  все,  принадлежавшее дипломату,  как  цвет лица его
любовницы  - колоратурного  сопрано Кулишовой,  как хвост его рысака Джемса,
как  маленькая  пуговка  его   ночной  пижамы,  -  трубка  не  могла  просто
существовать: она должна была представлять благоустройство и мощь Российской
империи.  Для  этого  Виссарион  Александрович  во время  докладов  младшего
секретаря  Невашеина  часто  скреб  трубку серебряным напильником,  покрывал
лаком и терпеливо натирал замшей. Трубка  кокетливо блестела чернью дерева и
золотом кольца.
     Мало-помалу Виссарион Александрович пристрастился к трубке. Он курил ее
в  просторном  кабинете,  работая над ворохом  донесений, газетных  вырезок,
шифрованных депеш. Курил и в маленьком будуаре Кулишовой, ожидая пока певица
скинет  громоздкое  концертное  платье  и порадует суровое сердце  сановника
невинной  детской  рубашонкой  с  розовыми лентами. Курил, наконец, засыпая,
оглядывая  прошедший день  -  успехи  и неудачи, престиж  империи  и  флирты
Кулишовой, богатство, славу и  подмеченную в зеркале  обильную седину. Когда
день  был  плохой,  побеждала  враждебная  партия  фон  Штейна,  ставленники
Виссариона Александровича в Токио или в Белграде делали промахи, управляющий
его  имениями  сообщал  о низких ценах  на хлеб,  Кулишова  получала слишком
частые подношения от придворного вьюна Чермнова, - сановник раздраженно грыз
трубку, и на нежном роговом мундштуке чуть намечался след крупного зуба.
     Так  настало  первое  потрясение в  жизни  молоденькой  и фешенебельной
трубки. С утра Виссарион Александрович был раздражен плохо проведенной ночью
и скверным вкусом во рту. Не дотронувшись до завтрака, морщась брезгливо, он
выпил  стакан  боржома.  Невашеин   принес  несколько  телеграмм  и  газеты.
Развернув  "Новое  время",  Виссарион Александрович  замер.  Его партия была
против  соглашения с Румынией. Когда поисками фон Штейна договор  все же был
заключен, он надеялся на мгновенное поражение румынской армии, ибо  только в
этом видел залог дальнейшего укрепления своей дипломатической карьеры. И вот
газета сообщила о совместной победе русских  и румын. Сановник был не только
расстроен, но и возмущен. Годами он жил  мыслью о том, что его личные успехи
и благо России - одно и  то же. Если бы  сейчас разбили и румын и  русских -
это   означало   бы   конец   фон   Штейна,  его,  Доминантова,   торжество,
следовательно,  счастье  горячо  любимой  империи. Так  думал сановник.  Так
думая,  он с  отвращением  пообедал: бушэ  а-ля  рэн пахли жестью,  а  груша
пуар-империаль напоминала резину. После обеда  он прочел письмо управляющего
о том, что урожай всюду плох, что в имении Разлучево сгорели все службы, а в
Ивернях, где был лучший конский завод, начался сап. Совершенно расстроенный,
Виссарион Александрович решил поехать в неурочный час к Кулишовой, послушать
колоратурное сопрано и поглядеть на детскую рубашонку. Но в будуаре он нашел
полный беспорядок и, и заглянув в спальню,  увидел отнюдь  не детскую рубаху
Чермнова. Приехав домой, сановник прилег и закурил трубку; болели виски; все
ему  было  противно.  Он ясно  сознавал, что гибнет  Россия,  гибнет любовь,
гибнет он сам, Виссарион  Александрович Доминантов, седой, старый, никому не
нужный.  Хотелось   плакать,  но  слез  не  было,  и,   хмыкнув,  он  только
почувствовал во рту горький, отвратительный привкус.
     "Какая невкусная трубка", - подумал он и позвонил.
     Вошел  Невашеин,   подал  вечернюю   почту  и,  почтительно  осклабясь,
поздравил сановника с крупной победой на фронте.
     -  Идиот! -  отнюдь не дипломатично  крикнул  Виссарион  Александрович,
зная, что перед ним не сэр Гарольд  Джемпер, а простой чиновник,  и, немного
отойдя, добавил:
     - Возьмите эту трубку. Я ее больше не буду курить. Подношение по случаю
победы.  Вы можете  быть довольны -  это  прекрасная трубка  системы доктора
Петерсона.
     Вещь долговечнее слова. На следующее утро Николай Иванович Невашеин уже
не  вспоминал  нанесенной  ему  обиды  и  наслаждался неожиданным  подарком.
Правда, он никогда  до этого  не курил трубки, удовлетворяясь "Сенаторскими"
папиросами (высший сорт "А" - 10 шт, 6 копеек),  и, закурив впервые, испытал
легкий приступ тошноты.  Но все, что делал Виссарион Александрович, было для
Невашеина  возвышенным  и  вожделенным.  По  вечерам,  подобрав  в  кабинете
сановника старый  номер английской газеты "Таймс",  Невашеин  шел  в  пивную
Трехгорного завода, спрашивал  бутылку портера и быстро, неуверенно поглощал
моченый горох -  он  подсмотрел раз, как  сановник,  в  павильоне на  бегах,
заказал себе портеру, но сильно сомневался в том, чтобы Доминантов стал есть
низменный горох, к тому же моченный, а пить пиво, не закусывая, секретарь не
мог.  Затем  он гордо  вынимал  из  портфеля  газету и долго  ее читал, хотя
по-английски   понимал  мало  -  почти  исключительно  названия  городов   и
собственные  имена. Иногда  к  нему подсаживались учитель гимназии Виренко и
частный поверенный Блюм. Тогда Невашеин снисходительно цедил сквозь зубы:
     - Интересы империи... достоинство... великодержавность...
     Получив трубку, он сразу понял, что это много убедительней и английской
газеты и портера. Легкий след зуба сановника на роговом мундштуке умилил его
почти до слез, и когда мелкий секретарский зубок попал во впадину, он увидел
себя, Невашеина, богатым и всесильным - послом в Сиаме или в Абиссинии. Зная
по-гимназически иностранные  языки,  Невашеин  понимал, что  быть  послом  в
Европе  он никак не может.  Но  в Сиаме?  Ведь  сиамского языка  уж никто не
знает!
     Привыкнув к трубке,  он курил ее часто: у  Доминантова, разбирая  почту
или  отдыхая после  приема  посетителей;  в гостях  у  начальника канцелярии
Штукина, к которому ходил исключительно  ради  его жены,  Елены  Игнатьевны;
вечером у себя, на пролежанном турецком диване,  гадая,  пойти  ли в пивную,
где скверный  портер,  но зато дипломатическая  слава,  или послать  старого
слугу Афанасия в лавку  за четвертью  милой  белоголовки и  распить ее  безо
всяких  стеснений, вздыхая  о титуле посла в Сиаме и о воздушном бюсте Елены
Прекрасной, то есть жены Штукина.
     Невашеин  заботился  о  своей  внешности, мыл  голову  хинной водой  от
преждевременного  полысения,  обрамлял свой  кадык двумя  блистающими углами
высочайших воротничков фасона "Лорд Грей" по восемьдесят пять копеек штука и
даже  припудривал  веснушчатые щеки.  Во-первых, он твердо  решил  пойти  по
дипломатической  части и,  в ожидании высокой сиамской карьеры, занять место
старшего секретаря Блохина, который, при минусе  несоответствующей должности
фамилии, обладал  двумя  плюсами: знанием  языков  и  галантной  внешностью,
особым умением по-секретарски, смирено и вместе с тем  независимо, сгибаться
в  пояснице.  Во-вторых,  Невашеин,  пудря  веснушки, твердо  надеялся стать
Парисом, то есть,  не вызывая войны, которая и без  того имелась в  изобилии
повсюду, эмпирически познать степень и  природу воздушности  Елены,  супруги
Штукина.  Поэтому  и  трубку  Невашеин  содержал  в  должном   виде,  счищая
перочинным  ножом нагар,  вытирая дерево  старым  носком,  оставшимся  после
давней  стирки  во  вдовстве  и  служившим  для  посторонних  целей.  Трубка
обкурилась,    загорела,   утратив   элегантность,   приобрела   солидность,
добротность.  След зуба  уже  явственно  обозначился.  Когда сановник бранил
секретаря  и  хвалил Блохина,  когда  вследствие  повышения цен  приходилось
отказываться  от  фарса "Муж под душ" или  от  нового галстука с  изумрудной
искрой, когда Елена Игнатьевна,  кокетничая с подпоручиком Ершовым, смеялась
над кадыком и веснушками Николая Ивановича - мелкий  острый зубок  секретаря
крепко вгрызался в роговой мундштучок.
     Однажды -  был  понедельник,  тяжелый  день,  - Невашеин узнал,  что  к
празднику наградных не  будет. Одной фразой зачеркнули  его ботинки,  жилет,
новогоднюю бонбоньерку жене  Штукина  и многое другое,  вплоть  до  скромной
бутылки церковного вина. Никогда не следует в понедельник начинать серьезные
дела. Но  Невашеин, пренебрегая  этой  мудростью,  не рассчитывая больше  на
придаточную  силу бонбоньерки и воспользовавшись тем, что сановник  отпустил
его  до  вечера, решил  наконец  приступить к  решительному  наступлению  на
сердце, точнее, на бюст Елены Игнатьевны. Как он и предполагал, Штукина дома
не   оказалось,  и   все   располагало  к   любовной  неге.  Дипломатически,
по-доминантовски улыбаясь, стоя на коленях, он  принялся подталкивать углами
воротничка  "Лорд  Грей" руку прекрасной Елены. Нежнейшая супруга начальника
канцелярии не только  не оттолкнула Невашеина, но ласково пощекотала его шею
и щеки. Закрыв глаза  и утопая  в  воздушнейшем  бюсте,  секретарь сладостно
мурлыкал.  Пробуждение  было  не  из  приятных,  а  именно, приоткрыв глаза,
Невашеин  увидел  мерзкую  физиономию  подпоручика  Ершова, искаженную  едва
сдерживаемым смехом,  а вслед за ним беззвучно, но  весьма  обидно, смеялась
жена  Штукина.  Невашеин  бросился  к выходу и, случайно взглянув  в зеркало
передней, увидел что он глумливо обезображен  - на его шее,  на мужественном
кадыке,  меж двумя  углами воротничками  "Лорд  Грей", был  нарисован  углем
восклицательный знак, щеки же поверх веснушек и пудры  покрыты сомнительными
многоточиями.
     Когда  Невашеин  вошел  в кабинет сановника, он был раздавлен  мрачными
событиями дня. Из полутьмы в ответ на скрип двери раздалось только одно:
     - Идиот!
     Это было  во  второй  раз за  все время  его  службы.  Но  год назад он
позволил себе поздравить  сановника, что-то сказать, приблизиться  к  столу.
Теперь же он был оскорблен совершенно безвинно. Потом, тогда вслед за обидой
последовала  трубка.  Теперь Виссарион  Александрович усугубил бранное слово
дальнейшим:
     - Убирайтесь и вызовите Блохина!
     Поздно вечером  Невашеин  послал Афанасия  за спиртом - водки  давно не
было.  Он  пил  и  курил  трубку.  Тройная  горечь входила  в него:  сивухи,
табачного  дыма  и злых, незабываемых обид. Как мог он  -  жалкий  чиновник,
лакей сановника, пешка - мечтать о Сиаме, о бюсте Елены, о жизни прекрасной,
благоуханной,  открытой  для  Доминантовых, для  офицеров, для богатых,  для
красавцев, для  всех, только не  для того, кто в сорок четыре  года остается
младшим секретарем с кадыком и веснушками? Он выпил еще стакан и поморщился.
Мерзость!  Впрочем, мерзость во всем.  Чья  вина? Кого уничтожить?  Невашеин
перебрал всех мыслимых  виновников - Доминантова, Ершова, бога,  царя,  даже
Штукина, но ничто не удовлетворяло его. Неожиданно всплыли  в памяти  старые
слова, и стало  ясным,  что  главный  преступник  у  него во  рту, -  немец,
выдумавший ранги и системы, сделавший так, что  нельзя щелкнуть  Доминантова
по носу, нельзя схватить пакостницу Елену и разложить  ее на паркете, ничего
не нельзя - и все из-за него, из-за доктора Петерсона!..
     Вынув изо рта трубку, Невашеин отчаянно завопил:
     - Бей немцев!
     И  когда  вбежал  испуганный Афанасий, он запустил  в него  ненавистной
трубкой.
     Утром Афанасий подал Николаю Ивановичу трубку, счастливо миновавшую его
лоб. Но секретарь дрожа от недомогания, буркнул:
     -  Можешь сам  курить. Мне нельзя  - доктора запретили... - И, при этом
вспомнив  что-то, уже влезая в шубу, добавил: -  Хорошая  трубочка.  Доктора
какого-то... Фамилию забыл - немец.
     Афанасий  поблагодарил. Оставшись один, он прежде всего подумал - зачем
ему  трубка?  Он никогда  ничего  не курил, кроме папирос "Молодец",  третий
сорт;   их   держали  в  соседней   лавчонке.  Но  вещь   была   господская,
следовательно,  хорошая,  и  Афанасий  начал курить  трубку,  как  он  носил
штиблеты Невашеина, слишком  узкие,  и  допивал в праздник спивки  приторной
малаги, от которой его мутило.
     Что же,  он быстро  приспособился к  трубке, так же как приспособился к
манишка,  к  лести, к лифту и ко  лжи, как сорок лет тому назад, приехав  из
родной деревни  Чижово, приспособился к трудному Санкт-Петербургу. Трубки он
не чистил, и, сначала кокетливая девица, потом  благообразная  дама,  теперь
она  стала грязной  бабой.  Черная,  она  походила на  грудь  негритянки,  и
золоченое кольцо, покрывшись зеленью, больше не блестело. Но Афанасий  любил
ее и заботливо гладил теплое дерево, по вечерам раскуривая трубку на крыльце
черного хода. Его желтые лошадиные зубы ласково входили в пробитую ямочку.
     Но трубке предстояло еще много испытаний. Правда, Афанасий не мечтал ни
о  победах  империи,  ни   о  месте  старшего  секретаря,  ни  о  прекрасном
телосложении различных ветреных особ;  для этого был он слишком стар и мудр.
Но все же в его  сердце  жила тревога - страх  потерять то, чем он  обладал.
Четыре  года Афанасий  спокойно прожил  у Невашеина  со  своей женой Глашей,
уходившей  на  день  помогать  поварихе  заводчика  Петросолова, в  качестве
приходящей  посудомойки.  Но  последние  месяцы  Невашеин  стал  нервничать,
беспричинно  ругать Афанасия, проверять  его мелкие расходы, пить, буянить -
словом,  всячески   портить  жизнь  старого  слуги.  Афанасий   по  случайно
оброненным словам понимал, что секретарь вымещает на нем свои обиды. Знал он
также, что секретаря обижает  его начальник - важный сановник. Думая вечером
с трубкой на крыльце, он приходил к заключению,  что  и сановника,  вероятно
обижает  царь. Но  кто обижает царя, он понять  не мог  и,  оставляя высокие
раздумья, снова отдавался страху, что обиженный кем-то Невашеин прогонит его
с места. А Афанасий  понимал, что тогда ему конец. Куда  он  пойдет, старый,
больной, не знающий никаких ремесел, теперь, когда на каждое свободное место
приходится  десять  лакеев,  и  все ученые,  с  дипломами?  Второй  тревогой
Афанасия была Глаша. Хоть Афанасий и не знал, в  чем ее попрекнуть, но может
ли  быть  спокойным муж,  когда  жена на двадцать лет моложе его?  И  трубка
жалобно скрипела в зубах Афанасия.
     Настал  неизбежный  день. Николай  Иванович вернулся со службы  слишком
рано, не сняв пальто прошел в спальню и, кинувшись на диван, завопил:
     - Афанасий! Вместо меня тестя Блохина назначили, вот как!...
     Афанасий понял, что это и  есть роковой  час, но не зная, что ответить,
только виновато улыбнулся,  как будто  это он уволил Невашеина ради другого,
со  скверной фамилией и  чудесной  талией. Отставленный  младший  секретарь,
увидел улыбку слуги, пришел в ярость:
     - Получай расчет и убирайся! Ты мне больше не нужен!
     И  в  последний  раз, по  привычке подражая Доминантову,  задрав  вверх
остренький подбородок, он гаркнул:
     - Идиот!
     Афанасий  кротко поплелся к господам Петросоловым, чтобы вызвать Глашу,
посоветоваться, расспросить - может, кто-нибудь  из тамошней  прислуги знает
свободное место. Но повариха Лукерья встретила Афанасия длительным фырканием
и  под  конец  разъяснила, что Глаша  изволила отбыть  со своим  любовником,
унтером Лилеевым, в город Самарканд,  просили мужу кланяться, обещали письма
искать.  Сказав,  она  снова зафыркала, а  с нею вместе новая судомойка, три
горничных в чепчиках, кучер, конюх, мальчик,  кошки,  болонки - словом, весь
мир смеялся над бедным Афанасием.
     Он вышел,  хотя идти было  некуда. Он сел  на скамеечку у чужих ворот и
закурил  трубку.  Рядом с ним молоденький маляр красил забор охрой. Афанасий
позавидовал ему  - поет,  работает, молодой  жены нет, жена только будет,  а
теперь он  сам,  если  захочет, может чужую жену  увести, вот,  как унтер...
Может  в деревню уехать  там  тихо.  В Чижове братья  Афанасия -  у  них  ни
штиблет, ни малаги, ни трубки, зато на  душе покой. А  ему - старому слуге -
нет  места,  в  большом Петербурге  нет  для  него  угла.  Сорок  лет чистил
штиблеты, сдувал  пыль,  целовал  руку, подбирал  чаевые, и  вот теперь,  на
скамье у чужих ворот, сидит пока не прогонят. Жена ушла. Все ушли. И впервые
почувствовал Афанасий горечь лакейской судьбы, горечь старого рогатого мужа,
горечь  старости, одиночества, нищеты, всей человеческой жизни, почувствовал
глубоко  в горле, на  деснах, под языком,  с такой силой  почувствовал,  что
вынул трубку и несколько  раз  плюнул. Потом подошел к  пареньку, красившему
охрой забор, протянул ему трубку.
     - Бери милый! Кури на здоровье.  А мне уж не годится - стар я. Да ты не
бойся - она хорошая... немецкая...
     Маляр - он же Федька Фарт, по паспорту Федот Ковылев - трубке удивился,
честно и  неподдельно,  как  будто  с  неба  упала  на его, Федькину, голову
звезда.  Бросив  кисть,  он  сел на  мостовую, стал  вертеть странную  вещь,
понюхал мундштучок,  лизнул  дерево,  соскреб с кольца зелень,  так  что оно
засияло, как  некогда, в счастливые  доминантовские дни, - словом, с трубкой
играл, как дитя, забыв, что  в паспорте значилось  - Федоту Ковылеву от рода
двадцать два  года. А  наигравшись,  Федька, который баловался порой  козьей
ножкой,  набрал  в  кармане  щепотку  махорки, набил  трубку,  закурил и  от
удовольствия зажмурился.

[tankist]

[+] продолжение

    С этого часа он  больше не разлучался с трубкой. Когда он  не курил, он
либо жевал хлеб, либо пел. Все, что он делал, он делал хорошо. Жевал вкусно,
трудолюбиво,   выразительно.  Пел   звонким   задорным  голосом,   забираясь
высоко-высоко,  словами песен пренебрегая  и выводя одно "и-и-и". Еще  лучше
красил. Красил все -  стены и  двери,  церкви  и лавочки, кабаки  и беседки.
Красил  охрой, суриком, белилами,  лазурью. Больше  всего  любил он  сурик и
жалел,  что  никто не хочет  целый дом сделать густо-красным,  самое большое
разрешая  проложить  суриком  тоненькую  полоску.  А  когда  он размешивая в
ведерке алую краску, ему делалось беспричинно весело, как будто он выхлестал
ковш  вина; стоял и пел:  "и-и-и", так что прохожие оборачивались -  веселый
маляр! Как-то, проходя в Сестрорецке мимо дач, когда солнце садилось, Федька
загляделся на небо  - было оно  поверх жидкой  лазури, поверх облачных белил
щедро покрыто  царственным суриком, - и  маляр не выдержал, выпустил лесенку
из рук, заорал:
     - Здорово работают!
     Его  молодые  крысиные зубы  прогрызли  насквозь  роговой  мундштук, но
трубка от этого  не стала хуже. Никогда Федька не жаловался на нее.  Он ведь
не знал, что такое престиж или карьера, и, ничем в жизни, кроме самой жизни,
не обладая, был спокоен, голый, молодой, подобный птице. Часто встречался он
с  разными девушками и в ночной темноте  целовал их,  но  когда девушка, еще
вчера целовавшая его, целовала другого,  Федька  не грыз злобно  трубку и не
жаловался  на ее горький вкус. Вероятно, трубка мирно кончила бы свою бурную
и тревожную  жизнь,  через  год-другой прогорев, если бы  не вмешалась в  ее
скромную  судьбу сумасбродка  - История.  Павшей  на  дно и  на дне нашедшей
успокоение,  ставшей  уродливым обломком,  уродливым,  но  любимым,  трубке,
называвшейся когда-то "трубкой доктора  Петерсона", непостижимой волей рока,
который играет  веками  и человеческими жизнями,  идеями и домашней утварью,
суждено было вновь подняться  на прежние высоты. Из зубов бедного маляра она
опять перешла в зубы сановника, хотя курил ее  по-прежнему все тот же Федька
Фарт, по паспорту Федот Ковылев.
     Это странное на первый взгляд обстоятельство объясняется общеизвестными
событиями, происшедшими в России в 1917 году.
     Федька Фарт, молодой и веселый,  пуще всего  любивший  задорное пение и
сурик, оказалось,  конечно,  с теми,  кто  хотел песнями потрясти  гранитный
Санкт-Петербург  и суриком залить  не  только десяток  заборов,  но небо над
Сестрорецком и дальше  -  над Индией,  над Сенегалом, над двумя полюсами. Он
ходил, размахивал руками, говорил бойко и громко, а когда надо было стрелять
- стрелял. Как было уже сказано, все,  что он делал, - он делал хорошо. Пока
это относилось к  жеванию хлеба, пенью  или закрашиванию  стен лабаза, никто
способностями  Федьки не интересовался.  Когда  же  он  говорил,  размахивал
руками  и  стрелял,  все нашли,  что  он прекрасный  пропагандист, одаренный
организатор, и товарищ Федот  - недавно последний - стал одним из первых.  В
горячее время митингов, демонстраций, уличных боев товарищ  Федот не вынимал
трубки из кармана. Там дожидалась она, как зерно  в земле, своего вторичного
рождения.
     Когда исполнились сроки и товарищ Федот в бывшем великокняжеском дворце
стал выслушивать доклады и  принимать просителей, трубка вновь показалась на
свет,  черная,  древняя,  изъеденная, похожая  на  престарелую  монахиню. Но
встреча бывшего маляра с трубкой не  была радостной  - они  как бы не узнали
друг друга. Товарищ Федот больше ничего  не пел, кроме гимнов на официальных
церемониях, вытягиваясь при этом в струнку, хлеб жевал  тихо и корректно,  а
вместо того чтобы заливать суриком стены,  подписывал резолюции или мандаты.
Может быть, поэтому трубка показалась  ему горькой и невкусной.  В несколько
месяцев  он познал  то, на что Виссарион  Александрович  Доминантов  положил
долгие годы, а  именно - считать  свое  дело общим. Правда,  он  никогда  не
говорил об  империи,  но  если брала верх какая-либо враждебная  ему партия,
фракция или группа,  он, откладывая  трубку,  кричал  о гибнущем достоинстве
Российской республики.
     Ко всему,  товарищ Федот влюбился  в идейную девушку, в товарища Ольгу,
влюбился  идейно,  а  поэтому,  когда товарищ  Ольга после  конца  заседания
уходила  с  товарищем  Сергеем, он  страдал,  и  зубы его попадали  в старое
знакомое место на роговом мундштуке.
     В  жаркий  июльский  день  товарищ  Федот  получил  телефонограмму, где
говорилось,   что  на  съезде   победило   течение  товарища  Вигова.  Почти
одновременно ему принесли письмо  от  товарища Ольги, которая  извещала его,
что,  презирая институт  брака, она  все  же, во  имя  сохранения  этической
чистоты,  находит  необходимым поставить в  известность работников  района о
том,  что  начиная  с  12  июля  она является  подругой Сергея.  Слова  и  в
телефонограмме,  и в письме были  сухие, иностранные, звучащие, как щелканье
пишущей машинки: тезисы,  декларация,  обструкция,  позиция,  информация. Но
слова, спадали подобно одежде, и Федот видел: Вигов - умный, хитрый, схватил
его  за   горло,  душит,  побеждает,  отнимает  силу,  власть,   возможность
подписывать,  приказывать,  то есть жить  по-настоящему,  а  рядом другой  -
красивый, сильный, вырывает  из его рук вожделенную девушку, целует, берет и
ему, Федоту,  не дает,  да и не  даст  никогда. Впервые узнал  он  слабость,
скуку, нехотение жить. И  вновь трубка, умевшая быть столь сладкой в далекие
дни,  когда  Федька  красил забор  белилами,  лазурью  и  суриком, наполняла
горечью человеческий рот. Он бросил ее на стол.
     Вошел   секретарь  товарища  Федота  Читкес  и  спросил,   как  быть  с
инструкцией. Федот раздраженно  взглянул  на него:  наверное, Читкес доволен
резолюцией  съезда, наверное,  у него идейная жена, отдающаяся ему, и только
ему,  не  омрачая при этом  чистоты  партийной  этики, наверное... И даже не
додумав, чем еще  грешен  тщедушный,  чрезмерно  услужливый  товарищ Читкес,
Федот сухо сказал:
     - Дело не в инструкции, а в том,  что  комиссия постановила снять вас с
учета и отправить на фронт.
     Читкес  выронил  кипу бумаг  и  взглянул так,  как глядят при  подобных
обстоятельствах   все  люди   призывного   возраста  -  товарищи,  граждане,
верноподданные, в империях или республиках, русские или сомалийцы.
     Но товарищ Федот, с тех пор как он стал глядеть в лицо мировой Истории,
перестал  интересоваться человеческими  лицами  и,  не  обращая  внимания на
Читкеса, и добавил:
     - Можете идти, товарищ. Да, вот что, возьмите  себе эту трубку - вам на
фронте пригодится. Не смущайтесь, хорошая трубка.
     Товарищ Читкес никогда не курил. Он  не  умел  делать еще очень многое,
совершенно необходимое  секретарю  революционного сановника товарища Федота.
Самое главное, что он никак не мог научится различать многочисленные партии,
фракции, группы, ненавидевшие  одна другую. От  сознания  своего  невежества
Читкес дрожал крупной дрожью, и за это Федот, герой многих боев, еще сильней
презирал  своего  секретаря.  А  так как Читкес никогда не  забывал  о своих
недостатках, то и дрожал он всегда: когда сдавал экзамены  за четыре класса,
когда кондуктор спрашивал  у него билет,  когда проходил в былое  время мимо
околоточного, когда был непостижимо  вовлечен в толпу, открыто разгуливавшую
с красными флагами, когда получал  паек,  когда  приоткрывал  дверь кабинета
товарища  Федота,  когда  ходил, сидел  и  даже когда спал -  видел  во  сне
экзамены, проверку документов, участки, тюрьмы, штыки, смерть.
     Выйдя  из  кабинета  начальника,  Читкес  прежде  всего   подумал,  как
отнестись  к  предмету,  названному  "хорошей  трубкой".  Может  быть,  надо
подарить ее  какому-нибудь  курящему  солдату? Но  Читкес  вспомнил, что эту
трубку  курил товарищ Федот,  к которому  не допускают просителей  и который
вместо подписи ставил только одно  многозначительное двухмордое Ф. Очевидно,
трубка  была  знаком  благонадежности, и  Читкес, обменяв  последнюю  теплую
фуфайку,  немного  согревавшую  его  зябкое  тело, на пачку  табака, закурил
трубку.  Засим  секретарь, снятый с  учета, побежал  по  всяким  учреждениям
хлопотать,  чтоб  его  не  отправляли на фронт, так  как  он  болен сердцем,
легкими, почками  и печенью. Он не  выпускал из трясущихся зубов знака своей
революционной добропорядочности - трубку,  подаренную товарищем Федотом, - и
так как  никогда  до  этого дня не  подносил  к  губам  даже  легкой дамской
папироски, то часто забегал по дороге в глубь дворов и блевал.
     Читкесу повезло, вместо фронта он попал на должность младшего комиссара
тюрьмы. Давно известно, что человек привыкает ко всему. Читкес привык к роли
тюремщика и даже к  трубке. Проверяя  утром и вечером камеры,  он пытался не
дрожать, но  казаться  величественным,  как  товарищ Федот, и,  с  трубкой в
гнилых черных зубах,  покрикивал  на заключенных. Он полюбил трубку, и когда
она,  не  выдержав столь  ревностной  службы  пяти  людям  и  двум  режимам,
треснула, младший комиссар тщательно обвязал ее бечевкой.
     Жизнь  Читкеса отнюдь не была  спокойной: по-прежнему он боялся всех  и
всего, а главным образом того, что тюрьма, будучи, как все люди, вещи и даже
учреждения, смертной, перестанет существовать. Тогда его, Читкеса, пошлют на
фронт,  а фронт  в  представлении  младшего комиссара являлся  вездесущим  и
вечным.
     Кроме  того, товарищ  Читкес изнывал страстью  к  делопроизводительнице
Розочке Шип  и  только  вследствие предельной  дрожи,  мешавшей  ему  издать
сколько-нибудь  человекоподобный  звук,  не  мог  поделиться  с  ней  своими
чувствами.  Но  каждый  вечер,  после  проверки, с  трубкой, придававшей ему
бодрость,  комиссар шел к  Розочке  и  нес ей своей паечный  сахар.  Розочка
весело грызла кусочки сахара и, жалея  дрожавшего Читкеса, кутала его в свою
вязанную  кофту,  чем  укрепляла  надежды, жившие  где-то  в  глубине сердца
младшего комиссара.
     Гроза грянула нежданно - самая прозаическая гроза, - приехала инспекция
и нашла непорядки. Начальник вызвал Читкеса и кратко объявил:
     - Я подал заявление, чтобы вас сняли с учета.
     Он  ничего не сказал о фронте, но  Читкес великолепно понял его. Он был
уже  готов  снова бежать по учреждениям, доказывая  болезни  легких, сердца,
почек  и  печени, но зашел  перед  этим в контору тюрьмы. Там лежали  списки
вновь  привезенных  арестантов.  Читкес взглянул  случайно  и сразу  увидел:
"Розалия Шип". Он не выдержал и запищал:
     - Как?.. Шип?..
     Старший комиссар, чистивший свой револьвер, многозначительно ответил:
     - Да. Шип.
     И здесь Читкес понял, что теперь ему никто не сможет  помочь. Он навеки
неблагонадежен, и никакая трубка его не спасет.
     А старший комиссар, усмехаясь, добавил:
     - Любовница важного преступника.
     Нет, этого Читкес не мог вынести: Розочка, его Розочка - любовница! Все
смешалось - страх, ревность,  отчаянье.  Читкес бегал с  трубкой  по темному
тюремному  коридору,  корчась  и дрожа так,  что  приходилось  обеими руками
поддерживать  трубку.  Во  рту  его  была такая горечь,  как  будто там  уже
разлагался  крохотный  Читкес,  младший  комиссар  тюрьмы,  снятый  с учета,
заподозренный и навеки потерявший Розочку Шип.
     Читкес быстро открыл дверь камеры шестьдесят второй, где сидел высокий,
худой,  давно  не  бритый арестант,  которого  со  дня на  день  должны были
расстрелять, и сунул ему трубку:
     - Берите. Ну, гражданин!..
     И  хотя  дрожал он, Читкес, а  не  заключенный,  комиссар все  же нашел
необходимым успокоить его:
     - Вы не бойтесь... Это только трубка.
     В камере шестьдесят второй  находился бывший сановник империи Виссарион
Александрович  Доминантов. Он  взял из рук комиссара вещь, мало напоминавшую
трубку. Изгрызенный роговой мундштучок походил скорее на обглоданную собакой
кость.  Веревка еле  держала  расколовшееся  дерево. Кольца вовсе  не  было.
Прогоревшие  края  черной  узорной бахромой  окаймляли  трубку.  Безусловно,
доктор  Петерсон, увидавши эту скверную головешку, не  признал бы в ней даже
останков своего прекрасного изобретения, патентованного в различных странах.
     Но  есть великие  и  незаметные приметы  сердца.  Взяв  в  зубы трубку,
арестант что-то вспомнил и улыбнулся.  Через  несколько дней, стерев толстый
налет  гари и пыли, отыскав на левом  боку надпись, свидетельствующую о том,
что это именно трубка "системы доктора Петерсона", он ничуть не удивился - в
первую  же  минуту  он опознал свою  былую  подругу.  Вместе  с  ней  пришли
воспоминания. Мирно и беззлобно думал Виссарион Александрович о далеких днях
-  об  империи и  о  колоратурном сопрано,  о хитром  враге  фон Штейне  и о
счастливом сопернике  Чермнове. Думал с  нежной грустью  о  пятидесяти годах
своей шумной, суетной, такой великолепной и такой жалкой жизни. Думал  еще о
том, что  ему предстоит, - о  смерти, думал без  страха и ропота.  Думая, он
курил  трубку, и,  набитая  какой-то  трухой, она  казалась  ему  необычайно
сладкой. Больше не было империи, престиж которой  сановник Доминантов должен
был ограждать.  В служебной карьере оставался лишь один  непройденный этап -
смерть у тюремной стены. Певица Кулишова,  увидев теперь эти поросшие  седой
мочалкой некогда холеные щеки,  не соизволила  бы даже  уронить одну  мелкую
трель своего колоратурного сопрано. Уже никто не мог его обидеть, и никто не
мог ему  изменить.  Он - арестант номер шестьдесят второй,  бывшая  гордость
Российской империи,  в конце своей  жизни  так же радостно курил трубку, как
курил ее когда-то  маляр Федька  Фарт, молодой и  вольный,  начинавший жить.
Доминантов курил ее до того вечера, когда все небо было в огне и золоте, как
будто  поверх  жидкой  лазури,  поверх  облачных  белил  кто-то  покрыл  его
царственным суриком, и когда в коридоре раздался отчетливый голос:
     - Номер шестьдесят второй!
     Я нашел эту  трубку в  камере Внутренней  тюрьмы, где  находился осенью
1920 года.  Я ее никогда не курю  -  тщетно пытаться в описанный круг ввести
новую  жизнь. Я  только гляжу на следы  стольких зубов и  думаю, кто  же был
виноват   в  ее   неизменной  горечи:  приказчик  магазина  "Шик  паризьен",
заглядевшийся на  хорошенькую  покупательницу и поэтому  забывший  вложить в
трубку хитрые  приспособления  доктора Петерсона, или человеческие  страсти,
которые  мучили  непохожих друг на друга людей, бравших трубку с  надеждой и
откидывавших ее с отчаяньем?..

источник

[Rantie777]

2tankist: Так у него и новые трубки есть, я некоторые даже перечислил.

[tankist]

mammon (Иванов Александр Вадимович) живет в Москве.
 
Так что пощупать не получиться. Если, конечно, в моркву не сгонять побыренькому..

[Rantie777]

Он проверенный продавец, да и бриар 50 лет назад был получше, даже для дешевых трубок, и сами трубки за этот же срок отлежались.

[tankist]

Жесткие... а мягкие стало быть уже неправильные?

вот так...
 

[Rantie777]

Однако называть их на этом основании правильными несколько некорректно, жесткими ершами конечно можно и постоянно пользоваться, но смысла нет.

[Rantie777]

[+] Полный список некуренных трубок Маммона, на 18/01/2012, категория до 100$

Сортировка по цене, картинки кликабельны.

[Rantie777]

[+] Полный список некуренных трубок Маммона, на 18/01/2012, категория до 2000 руб.

Сортировка по цене, картинки кликабельны.

2tankist: Как видите, выбор получше чем в табачной лавке с десятком-другим трубок, а если ещё и в Москву зачем-то надо, то не грех к нему и зайти.

[tankist]

Я не против  
В моркве и выбор больше и цены ниже. Но и мы в Питере еще перебиваемся, грех жаловаться. А вот по остальной россеи всё куда более печальней. Интернет-лавки - единственное спасение для народа.
я на страничку мамона частенько заглядываю. Заметил закономерность: то что мне приглянется быстренько пропадает. Я даже и помечтать не успеваю ) неторопливый, нерешительный
Кста, не так давно на пайпшопе выставляли линейку антиква (new) то ли италия, то ли франция начала прошлого века. Удивительно недорого, что-то около 2тр за трубочку. Пока раздумывал, увы, через пару недель уже ничего не осталось.

[Rantie777]

Дело то не в Москве, а собственно в Александре Иванове. Где ещё можно дешево купить, более-менее сносную трубку, хоть бы и в Москве? Конечно ожидать чудес от трубок за 15-45$ не стоит. По большому счету это дрова, но есть надежда, что в 50-60 годы (так уж совпало, что почти все перечисленные трубки относятся к этому периоду) и дрова делали несколько лучше чем сейчас. Опять же полстолетия выдержки, это жирный + к качеству курения. За это время даже не особо хороший бриар вылежится и высохнет.

я на страничку мамона частенько заглядываю

Помните я давал вам в ЛС ссылку на страничку Аврылы? У него можно и не покупать ничего, просто смотреть трубки и наслаждаться их прекрасными описаниями.

[tankist]

www.ipsd.eu

Надо бы отметить... приобретением новой трубочки

[tankist]

шедевральная экзотика - трансформер Валенштайна




ROGER WALLENSTEIN DRIFTWOOD XX FREEHAND TRANSFORMER
Магнитное соединение мундштука и черного чубука. Воздушная камера в желтой части трубки.